Старые часы

На обшарпанной стене моей скромной обители висят резные старые часы. На вид им уже не первый век. Их история мне, увы, не знакома. Старинная конструкция с мощным маятником и сильным боем пахнет душевными ароматами прежних времен. Сколько помнят эти часы? Сколько счастливых и горестных минут отмерили фигурные стрелки на пожелтевшем от времени циферблате? Сколько жизней начиналось и обрывалось под властный бой этого воплощения древнего Хроноса…

Говорят «время — песок» или «время — вода», но я старый циник и потому для меня время – это всего лишь иллюзия, условность мира. Людям необходима четкость, и потому они выдумали условность времени, без этого ведь невозможно было объяснить смену событийного ряда, происходящую вокруг. Почему голова в определенный момент белеет? Почему лицо становится менее привлекательным и покрывается траншеями морщин (ох, как я нынче невзлюбил зеркала)? Время прошло… Оно — грустный палач, который напоминает людям о грехопадении, об утрате того дивного вечного состояния, бывшего в Эдемском саду.

Каждый ощущает мир по-своему, для глаз одного человека малахит зеленее, чем для глаз другого, звуки разной высоты воспринимаются по-разному, нравящиеся одному человеку запахи отталкивают другого. Время же удивительно тем, что одним и тем же человеком может ощущаться и восприниматься по-разному. Секунды счастья до неприличия коротки, зато часы отчаяния разматываются длинной липкой лентой, обхватывающей шею человека и бесконечно затягивающейся. Мне в жизни нередко хочется повеситься в этой временной петле невыразимой скорби.

Это началось тринадцать лет назад, когда у меня на руках умерла мама… время впервые рассыпалось, разбилось как тарелка, сломалось или испортилось. Старые часы сделали короткий неприметный шаг секундной стрелки, и жизнь абсолютно изменилась. Я говорю не о горе или печали, а о более глубоких вещах. Как странно: есть вроде слова: «любовь», «грусть», «тоска», «утрата»  — человечество пользуется ими почти всю свою историю, чтобы назвать ощущения, выразить чувства. Но на самом деле эти слова ничего не выражают. Они лишь называют. Невозможно  описать тот разлом реальности, распад времени и пространства, крах, который пережил я. Величественная скала моей жизни с грохотом и пылью стала оседать, проваливаться в адскую бездну. Привычные понятия перестали действовать, алгоритмы перестали работать, все известные вещи открылись с новой пугающей стороны, обнажив жестокую действительность, лишенную красок. Наверное, когда ломается душа – ломается все вокруг. Время для меня сломалось:  делая, казалось бы, шаг, я оказывался на другом конце комнаты, день стал неотличим от ночи, стук секундных стрелок сдвигал часовые… я сам стал старыми часами со сломанным механизмом внутри. Я пишу, что все это произошло тринадцать лет назад и сам не уверен в этом. Конечно, не сложно от 2016 отнять 2003, но почему же я ощущаю, что прошло не тринадцать лет, а все пятьдесят, если не больше? Отсюда и взялся образ старика. Седого, разбитого, и мертвецки  усталого…

Усталость… еще одно слово, настолько же пустое, как и предыдущие… Им называют приятную истому после рабочего дня или же тяжесть в ногах от неблизкого пути. У людей устают руки, ноги, голова… от раздумий мир и впрямь очень устал, потому, наверное, думать стало совсем не модно. На самом же деле я вкладываю в это слово совсем другой смысл:

Усталость – это онемение души, неспособность воспринимать краски окружающего мира, некий дальтонизм выцветших пустых глаз. Это не перенапряжение и не боль в мышцах, которых у души и нет, это пугающая пустота. В некоторых фильмах можно наблюдать образ вселенского зла с абсолютно черными глазами: без белков, без радужки, без зрачков, просто черные пятна под веками. Наверное, так выглядят глаза усталой души. Душе становится все равно. Когда боли слишком много – человек перестает ее ощущать, она становится нормой. Помню, однажды всадил в руку тесак – дрова рубил, перед девушкой выпендривался, мол, все могут, а я чем хуже? Ну, и… до кости в общем… первые мгновения очень больно, а спустя пол часа, залив рану коньяком (ничего более антисептического под рукой не оказалось) продолжил рубить дрова. Рана не начала заживать, она по-прежнему периодически кровоточила, но боль стала утихать. Стала ли? А  может,  она превратилась в нечто привычное? Может, это я начал по-другому ощущать ее? (хотя, вероятно, просто коньяк, влитый не только в рану, дал о себе знать).

К боли привыкаешь, чувствительность снижается. Когда я бывал в хосписах, беседовал с умирающими, я иногда замечал странную вещь: человеку больно, но сам он к этой боли безразличен. Наверное, то же происходит и с душой, которая много страдала. Я испытал слишком много боли и теперь устал от нее, то есть начал значительно меньше на нее реагировать, она превратилась в нечто привычное, стала частью меня.

Я называю свою усталость старостью. Тонкое предощущение конца, соприкосновение с небытием, которое проникает в мою реальность точечными проколами, разрывает привычное ощущение времени. В свои двадцать восемь я чувствую себя на все шестьдесят… слишком уж много   было зла, насилия, предательств и несправедливости в этом затянувшемся нудноватом театре абсурда.  Когда я  постарел? Наверное, когда понял, что надежда – это самообман. Старые сломанные часы долго ждали часовщицу, нежные руки которой способны исправить стертые шестеренки, заставить старые часы снова ходить, породить событийный ряд, который необходимо отмерять. Но вот, год за годом, движение стрелок все тяжелее, хруст шестеренок все громче, а часовщицу нигде не найти. Старые часы моей души погружаются в дремоту и ждут, когда секундная стрелка сделает свой последний тяжеловесный шаг и остановится, превратив время в вечность.